Сологуб Федор - Сука
Сологуб Федор
Сука
Белкина стояла прямо на остановке, чтобы не подходить близко к
телефонному автомату, где всё ещё говорили. Давно стемнело, зажглись белые
и жёлтые фонари, сыпался мелкий, очень холодный дождь. Капельки дождя
покусывали Белкиной лицо, охотно принимавшее цвет ближайшего фонаря, ведь
собственного цвета у него не было, одна безразличная материя мокрой мягкой
кожи, бледной, как тесто. Желтовато-светлые волосы Белкиной слиплись
прядями на лбу и висках, но Белкина не щурилась, спокойно подставляя глаза
дождю. Она неподвижно стояла вон у того фонаря, где урна, и, кажется,
смотрела всё время в одну сторону, в сторону шоссе, по которому изредка,
шурша по воде, проезжали светящие фарами машины.
Белкина не любила машин. Ей нравился в них только потусторонний свет
фар, и потому Белкина предпочитала фонари, как стационарные источники
нечеловеческого света. Ей не нравилось, что каждой машиной движет водитель,
сидящий за рулём, ведь это порождает глупое отклонение от движения вокруг
неведомого центра, да, Белкина верила, что каждое движение есть
вращательное и, следовательно, у него обязан быть центр. Может это выглядит
скучным или же смешным, но в основе всякого порядка для неё лежал порядок
тяготения, что и понятно, если учесть, что она постоянно жила на
поверхности земли. Если бы машины двигались независимо от человеческой
воли, может быть, Белкина полюбила бы их, как фонари, у которых человек
может только сесть и умереть, но не в силах нарушить порядок подачи света.
Белкина мечтала преподавать в школе математику, но только в тёмное
время суток, потому что математика - наука ночная, с наступлением темноты
на земле остаётся только неотъемлемая геометрия, а искусственные источники
света придают ей чёткость, неведомую самим их создателям, ведь планы
расстановки ламп лишь следуют уже установленным законам городского рельефа,
а городской рельеф, как минимальная форма рельефа вообще, воспроизводит
тяготение в его видимой форме. Белкина мечтала водить тёмными улицами
онемевшую группу детей, не понимающих своими тупыми, отуманенными
усталостью головами слов учителя, как в сомнамбуле, водить глухонемых детей
тёмными улицами, лучше всего в дождь, чтобы было мокро, чтобы везде
приобретали форму лужи, о, лужи приобретают форму, кто её изучал,
математику луж, а Белкина чувствовала, чистое тяготение воды на асфальте,
её холодную мягкость на жёсткой, наждачной его щеке, она могла бы это и
обьяснить детям, почему нет?
Белкина повернула голову и с жадностью посмотрела на заполненный
смрадным мужским телом автомат. Когда он уже кончит, сволота. Человек,
прилипший изнутри к стеклу спиной кожаного пальто, много дышал, отчего в
телефонной будке уже запотели все стёкла, говорил он мало, а больше слушал,
сутулясь и медленно почёсывая затылок рукой. Белкина повернулась и
неторопливо пошла по тротуару, ударяя себе сумкой в колено, и глядя
преимущественно под ноги. Под ногами Белкиной вспыхивали в лужах фонарные
лампы, выявляя похожую на электрические помехи рябь дождя по поверхности
воды.
- Говно, - прошептала Белкина. - Вонючее говно.
Она резко обернулась, встречая глазами огни идущего в упор грузовика.
Водителя было не разглядеть в тёмной кабине, но грузовик повернул и прошёл
мимо, выбросив на тротуар недалеко от Белкиной фонтан коричневых брызг.
- Заведи мне собаку, - попросила Белкина. - Я буду с ней гулять, ты не
будешь. Когда она начнёт утром плакать, я пойду с ней в песок. Я буду
ходить с ней в сы